Да, была гонка, стадо спасалось, но добычей львов стал не молодняк, на слабых ножках еле поспевавший за взрослыми особями, не хворающие буйволицы и не постаревшие буйволы, они-то как раз и спаслись, иначе и не могло быть — возрастная иерархия определяет поведение животных, мораль и право популяции. Но отбраковка стада все-таки произошла, и львам была отдана крепкая и быстроногая буйволица. Ничуть не уставая и вовсе не паникуя, она мчалась где-то между авангардом стада и серединою его. И вдруг выскокнула из массы сородичей и как вкопанная остановилась — красивая, сильная, в расцвете лет особь! Она и была задрана львами после короткой и бурной схватки — нет, не акт самопожертвования, не героический поступок «сознательного» члена коллектива. Стадо вытолкнуло из себя буйволицу на заклание и растерзание, потому что давно приметило в ней неразвитость чувства стадности, она еще до погони отделилась от коллектива, не желая подчиняться вожаку. Инстинкт самосохранения подсказал стаду, кто враг всех буйволов, буйволиц и буйволят, и врага отдали львам, а уж с теми можно ужиться.

Над норой, ошеломленно подумал Алеша, нависла опасность, вновь маячит статья 33-я КЗОТа, ленивое и сытое благополучие притупило чувство самосохранения. Вспомнилось, что уже третью ночь химички из экспресс-лаборатории берут анализы смесей, и теперь ясно, зачем это делается. Много лет подряд ночные смены давали бракованную продукцию, из-за разных неполадок мешалки останавливались на час, на два, пока не приходил электрик и не запускал их вновь. Смеси затвердевали, и тогда ночные рабочие вбухивали в мешалки три-четыре ведра воды. Утром смеси вальцевались и увозились, под брак и была выстроена вся технологическая цепочка, но на Алешиных сменах мешалки крутились безостановочно, брак исчез. Для завода это гибельно, и Алешу выгонят. Начальство уже догадывается, кто «враг производства», поговаривают о том, чтоб перевести его в дневную смену, совсем недавно обвинили в воровстве, не всерьез, как бы шутя, мы, мол, сами знаем, что не ты уволок ящик туалетного мыла, но тем не менее… Бежать надо, увольняться, пока не поздно!

Он пересчитал деньги — мало! Несколько успокоили запасы продовольствия, банок двадцать тушенки будут отнюдь не лишними, но в уныние привели новости, услышанные от всезнающих работяг у дверей бюро по трудоустройству.

Плохо, совсем плохо! До Олимпиады еще далеко, а на всех заводах появились наркологи в милицейской форме, ширится соревнование, кто больше поставит работяг на учет или отправит их в лечебно-трудовые профилактории, куда раньше посылали только решением суда. Хватают всех подряд, профилактории эти открыты на крупных заводах, везде нужна дармовая рабсила, основным поставщиком ее стал главный психиатр Москвы. Ужесточен паспортный режим, дважды побывал в вытрезвителе — жди повестку, суд без заседателей и три года высылки. Но самое страшное в том, что стоит на любой комиссии раскрыть рот, защищая себя, как тебе тут же пришивают диагноз нарколога: агрессивное поведение! Михаил Иванович, не исключено, может попасть к таким психиатрам. Из партии его все-таки выгнал и «за неуплату членских взносов», зато ни на какой учет он нигде не поставлен, добрый человек написал ему в трудовой статью 31-ю, два с половиной месяца в запасе, за это время его можно спасти от бюро и нарколога. Им, правда, интересовалась какая-то инициативная группа из жэка (доложила соседка, принимавшая Алешу за сына Михаила Ивановича), но, кажется, это был всего лишь всплеск энтузиазма, местный опорный пункт операцию «Бахус» еще не разработал.

Нашелся (за приличные деньги) врач, обещавший в амбулаторных условиях, то есть почти на дому, излечить Михаила Ивановича от пагубной страсти. Тот обреченно вздохнул, узнав о враче, закрылся пледом, не желая слышать о себе дурного, самолюбие в нем таилось взрывчатое. Алеша отобрал у него все ключи, закрыл наглухо в квартире, чтоб не сбежал опохмеляться, но пришел через сутки — пьяноватенький Михаил Иванович смотрел на него грустно и нежно. Первый этаж все-таки, сиганул в магазин через окно.

— Я не буду лечиться, Алешенька… Я хочу пить и я буду пить… Люди ведь живут надеждами, а их у меня нет, одна лишь осталась: выпью сегодня — выпью и завтра. Единственное наслаждение, последняя радость. Пища, женщины, книги, кино — ничто уже не интересно. Я разуверился. Я абсолютно убежден в неосуществимости всех идеалов. И самое страшное: я постиг ужас всех идеалов. В них можно только верить. Потеряешь веру — и конец жизни. Я перестал верить в торжество коммунизма — и все во мне разладилось, у меня и штаны спадают оттого, что не будет никогда ни свободы, ни равенства, ни братства. Тупик безысходный! И глоток водки для меня — заменитель всей жизни со всеми ее эмоциями. Я даже так скажу: жизнь — суррогат тех наслаждений, что дает алкоголь. Неспроста римляне называли алкоголь водою жизни…

И понес обычную алкогольную околесицу: фантомы, ноумены, критерии разума, а потом пустил слезу, оплакивая якобы голодающую дочурку.

— Да хватит вам! — прикрикнул на него Алеша. — Съезжу к ней на днях, накормлю, черт вас возьми…

Дверь открыла русоволосая девушка в тесном халатике (как тут не вспомнить студентку Седакину!), без удивления приняла букетик цветов, после чего призналась: да, Светлана Михайловна Румянцева — это она. А вы кто?

Предлог для визита выбран убедительный и верный. В ноябре, смело врал Алеша, познакомился он в доме отдыха со Светой Румянцевой, она и дала свой адрес — дом, улица, квартира, все совпадает. Теперь-то он видит, что Света, да не та, Румянцева, но другая.

Эта Света в разговоре на кухне (только туда был допущен Алеша) терзалась догадками: кто же самозванничал в доме отдыха, кто выдавал себя за нее? Подруга, это уж точно, но кто? Вера? Надя? Тоня?.. Дважды открывалась и закрывалась дверь в комнату, на кухню заглядывала сестра, школьница, лет на восемь моложе. Еще две комнаты, в одной, сказала Света, безобидный пенсионер, жену недавно похоронил, в другой — старушенция с дочкой, девица та еще, брат ее сидит в тюрьме, и все выпущенные кореши брата заваливаются к сестре известно для чего, выставляя старушенцию, и нельзя ли узнать, почему один задерживается на десять минут, а другой торчит полчаса, а то и больше? А?.. («Нет, это ж Валька, вместе учились, шебутная такая… Родинка у нее, в душе как-то мылись, вот здесь примерно… Что? Ну, если вы с ней только в кино ходили, то что мне у тебя про родинку спрашивать! Лопух ты, больше никто! Валька, она